Статья о воспитании в январской книге Московского сборника, пробудила во мне несколько заветных дум, которые мне давно хотелось высказать. Нового в них ничего нет – мужик говорит: лапти бывают новые, прочее всё старо – не менее того хорошо иногда и зады пройти, и это не бесполезно, особенно если всякому дозволено делать это по-своему, для обмана понятий мыслей и убеждений.
       Не столько в сочинениях о воспитании, сколько на деле, весьма нередко упускается из виду безделица, которая, однако же, не в пример важнее и полновеснее всего остального: воспитатель сам должен быть тем, чем он хочет сделать воспитанника, или, по крайней мере, должен искренне и умилительно желать быть таким и всеми силами к тому стремиться.
       Последите же за нравственной жизнью воспитателей, познайте с какой искренностью и с каким убеждением они следуют не на словах, а на деле – своему учению, и у вас будет мерило для надежд ваших на все их успехи.
       Если бы, например, воспитанники, по общей молве, рассказывали друг другу, что такой-то воспитатель наш беспутно промотал всё, и своё и чужое, и спасся от окончательного крушения в мирной пристани, в заведении при котором состоит, не отказываясь впрочем, и ныне кутнуть на чужой счёт, где случай представится, но делает это очень ловко, осторожно и скрытно; если бы говорили о другом, что он, как хороший хозяин, был в своё время всегда избираем товарищами для заведования общим столом, и также счёл за лучшее удалиться под конец с этого поприща и от доверчивых товарищей и вступить в новый и более чужой круг; если бы рассказывали о третьем, что он ставит за поведение полные баллы всем воспитанникам, которые не берут казённых сапог, а ходят в своих; о четвёртом, что, беседуя в классах о разных пустяках, при внезапном входе начальника, с удивительным спокойствием и находчивостью продолжает беседу, тем же голосом, тем же выражением – но, отрывая прежнее пустословие своё на половине слова, и переходя к продолжению преподавания, которого прежде этого и не начинал; словом, если бы воспитанники были такого или подобного мнения о своих воспитателях – каких вы бы ожидали от этого после действий? Поверите ли вы что из рук таких воспитателей выйдут молодые люди высокой нравственности, благородные, правдивые?
       Кто полагает, что можно воспитать ребёнка обманом, что достаточно, поучая его словами, остерегаться при нём неосторожных выражений и поступков, словом, кто дело воспитания считает задачей ловкого надувательства, тот жестоко ошибается и берёт на себя страшный ответ.
       Не спорю, что даже и при таком воспитании часть воспитанников выйдут со временем порядочными людьми; но это будет уже не вследствие воспитания, а вопреки ему.
       Так больной нередко выздоравливает не вследствие дурного и превратного лечения, а вопреки ему; мало того, так иногда гнусность воспитателя до того поражает воспитанника омерзением, что он, придя в свою память и разум, делается ревностным поборником добра и истины. Но такие последствия, конечно, ничего не доказывают в пользу дурных воспитателей; разве кто-нибудь решится установить воспитание на таких началах?
       Что вы хотите сделать из ребёнка? Правдивого, честного, дельного человека, который думал бы не столько  об удобстве и выгодах своей личности, сколько о пользе общей, не так ли? Будьте же сами такими; другого наставления вам не нужно. Незримое, но неотразимое, постоянное влияние вашего благодушия победит зародыши зла и постепенно изгонит их. Если вы должны сознаться, в самом заветном тайнике своей души, что ваши правила шатки, слова и поступки не одинаковы, приноровились к обстоятельствам; что облыжность свою вы оправдываете словами: живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать; что вы, наконец, и в воспитатели попали потому только, что без хлеба и без места жить нельзя; словом, если вы в тайнике совести своей должны сознаться, что вы желаете сделать из воспитанника своего совсем не то, что вышло из вас, тогда, добрый человек, вы в воспитатели годитесь, каких бы наставлений вы ни придерживались, чего бы ни начитались. Не берите этого греха на душу; несите с собой, что запасли, и отвечайте за себя.
       Есть вечные, святые истины, которые опошлены грязными, неумытыми устами; боишься поругания святыни и обходишь их; но они остаются вечными и святыми.
       Верите ли вы, по убеждению, по совести, а не только по катехизису, что жизнь во плоти есть временный искус, такая же школа воспитания, какую должен пройти ребёнок под вашим гнётом, и что затем человек переходит в жизнь невещественную, духовную, не отрешаясь от своей личности?
       Верите ли вы тому, что эта духовная жизнь уготовится жизнью во плоти, что сущность человека составляет не учёность и познания его, не умственная, а нравственная половина его, воля, желания, наклонности, а не память.
       Верите ли, тому, что благо, то есть, истину и добро, должно любить ради блага, не из видов корысти, а худо, то есть ложь и зло, ненавидеть ради худа, чтобы не усвоить его себе и не отправиться на тот свет с таким неудобным напутствием и подорожником?
       Если в вас нет глубокого и полного убеждения во всём этом, то не беритесь за воспитание детей, а удаляйтесь от них, насколько можете. Никакой личины не станет долее, чем на одну скоморошью ночь, а век неразгаданным в ней не проходишь. Бессознательное чутьё ребёнка тонко и остро; вы сами последним, а потому и поздно узнаете, что ребёнок вас разгадал прежде, чем вы его разгадали. Посудите же, кому впрок пошло всё ваше старание.
       Если бы, например, воспитатель, по своим врождённым или наследственным свойствам, на деле стоял на трёх сваях – авось, небось, да как-нибудь – то что бы из этого вышло? Верьте мне, и воспитанники его станут в свою очередь поучать хорошо, а делать худо.
       Если бы воспитатель не находил в себе самом основательных причин, для чего ему отказываться от обычных от обычных средств жизни, то есть: прокармливая казённого воробья, прокормишь и свою коровушку, то какие убеждения он в этом отношении невольно и неминуемо передаст воспитаннику?
       Если бы воспитатель свыкся и сжился, может быть и бессознательно, с правилом: не за то бьют, что украл, а за то, чтоб не попадался, то какие понятия он  об этом передаст другому, младшему? Какие правила, конспекты, программы, курсы и наставления на бумаге и на словах могут совершить такое чудо, чтобы воспитанники со временем держались понятий и убеждений противоположных?
Всего этого к коже не пришьёшь. Если остричь шипы на дичке, чтобы он с виду походил на садовую яблоню, то от этого не даст он лучшего плода; всё тот же горько-слад, та же кислица. Надобно, чтобы прививка принялась и пустила корень до самой сердцевины дерева, как оно пускает свой корень в землю.
       С чего вы взяли, будто из ребёнка можно сделать всё, что вам угодно, наставлениями, поучениями, приказаниями и наказаниями? Внешними усилиями можно переделать одну только наружность. Топором можно оболванить как угодно полешко, можно даже выстрогать его, подкрасить лаком, но древесина от этого не изменится; полено, в сущности, останется поленом.
       Воспитатель должен видеть в мальчике живое существо, созданное по образу и подобию Творца, с разумом и со свободной волей. Задача состоит не в том, чтобы изнасиловать и пригнести все порывы своеволия, предоставляя им скрытно мужать под обманчивой наружностью и вспыхнуть со временем на просторе и свободе; нет, задача эта вот какая: примером на деле и убеждениями текущими прямо из души, заставить мальчика понять своё высокое призвание, как человека, как подданного, как гражданина; заставить страстно полюбить, как любит сам воспитатель, не более того, Бога и человека, а стало быть, и жить в этой любви не столько для себя, сколько для других.
       Мальчик, сызмала охочий копаться над какой-нибудь ручной работой, слушая в заведении, где воспитывался, физику, вздумал сам построить электрическую машину. В течение нескольких месяцев собирал он и копил гривенные доходы свои и, отправившись на каникулы к дяде, с жаром принялся за дело. И спит и видит свою машину. Накупив на толкучем несколько стеклянных стоек, остатки какой-то великолепной люстры или паникадила и разбитое зеркало толстого стекла, он около двух недель провозился за обделкой его, чтобы, чуть не голыми пальцами да зубами, округлить стекло, обтереть или обточить его и просверлить в середине дыру. С этим-то запасом под мышкой он по окончании каникул отправился обратно в заведение, счастливый и довольный и притом пеший, потому что гривенник, отпускаемый ему на извозчика, ушёл на строительные припасы. Ему надо было пройти Исаакиевскую площадь, и только что успел он поравняться с домом, стоявшим тогда рядом с домом графини Лаваль, как над ним раздался громкий голос: «Мальчик, эй, мальчик, пойди сюда! Взглянув на помянутый дом, мальчик наш встретил в растворённой форточке знакомое и страшное лицо воспитателя, которому, однако же, он лично знаком не был и прозвания его он не знал, потому что был из другого класса. «Поди сюда, мерзавец, что ты несёшь?» Робкий детский голос пробормотал что-то неслышное при стуке карет по мостовой; тот, перекрикивая и стук карет этих, повторил вопрос свой до нескольких раз, и наконец, рассыпавшись бранью, приказал самым настоятельным образом бросить стекло и свёрток на мостовую. «Брось, брось сейчас, мерзавец», - кричал он, выходя из себя, а пойманный с поличным стоял на вытяжку недвижно под окном, хлопал глазами, молчал, но стекло своё крепко прижимал под мышку. Расстаться с этим стеклом, бросить его на мостовую – это вовсе не вмещалось в голове мальчика, он слов этих не понимал. «Так я же тебя!» - закричал тот в отчаянном негодовании своём и, захлопнув форточку, вероятно поспешил распорядиться насчёт поимки и представления под караулом ослушника. Но этот бедняк, с электрической машиной под мышкой, сам не зная, что делает, бросился без памяти бежать в Галерную улицу, кинулся на первого извозчика, дрожа всем телом переправился на перевоз, запрятал стекло с принадлежностями в самое сокрытое, никому недоступное место и только через месяц, когда всякая молва и розыски по этому страшному делу миновали, снова принялся за свою работу и благополучно окончил своё произведение. Помяну ещё один случай.
       В то время в заведении, где мы воспитывались, в новый год всегда давался маскарад, на который мы являлись, готовясь к этому задолго, в шпалерных кафтанах, пеньковых париках и бумажных лентах, с львиными головами на оплечьях, из хлебного мякиша. Почти каждая рота изготовляла тайком и приносила в маскарадную залу свою пирамиду, великолепное бумажное здание, расписанное и раскрашенное, пропитанное маслом и освещённое изнутри, где бедный фонарщик сидел как в бане, задыхаясь от жары и чада. Пирамиды эти строились очень скрытно и тайно, потому что подобное занятие, как вообще всякая забава или занятие, подающее повод к отвлечению от учения и к неопрятности и сору в спальнях, строго запрещалось. Между тем, когда, с крайним страхом и опасением, удавалось скрытно окончить такое бумажное египетское произведение к сроку, принести и поставить его на место и осветить, то все воспитатели низших, средних и высших разрядов, не без удовольствия ходили вокруг бренного памятника, любовались и громко хвалили художников, отдавая преимущество той либо другой роте.
       Вы спросите, может быть, какой же смысл и толк в этих поступках? А вот послушаем дальше.
       Вторая рота отличалась три года сряду огромностью и изяществом своей пирамиды; в первой роте составлен был заговор, перещеголять на сей раз вторую. Сделали общий сбор; гроши и гривны посыпались отовсюду; помню что один мальчик, вовсе безденежный, не захотел, однако же отстать от товарищей и, продав богачам утреннюю булку свою за три дня, по грошу каждую, внёс три гроша в общественное казначейство. Опытные художники взялись за дело; изготовленная лучина отнесена была на чердак, картузная бумага склеена, выкроена и скатана, чтобы удобнее было её спрятать; вырезки разных видов, для картин, вензелей и украшений, розданы для работы по рукам, и каждый прятал свою у себя, как и где мог, чтобы не возбудить подозрения. Все принялись за работу так дружно, так усердно, что недели за две или за три до срока знаменитая пирамида поспела; надо было собрать лучинковые леса, пригнать чехол и смазать маслом просветы.
       Но в декабре на чердаке холодно, особенно в одной куртке. Решено было собрать пирамиду наскоро в умывальнике, в такое время, когда нельзя было ожидать прихода воспитателя, и при том, расставив из предосторожности часовых. Беготня, суматоха, крик, радость, дело кипит…Но внезапно входит дежурный воспитатель, которого называли внуком тогдашнего директора и очень боялись…Не берусь описывать подробностей происшедшего побоища, негодование, неистовство этого человека превзошло всякое понятие. Много розог было отхлёстано тут же на месте, пирамида в семь аршин, была изломана, истоптана ногами, и сожжена тут же в печи.
       Однако, почесав затылки, погоревав и опомнившись, предприимчивые и решительные строители не пали духом: давай собирать что осталось; иное было тут и там, в руках, иное успели вовремя выхватить и спасти от конечного истребления, и, через неделю поспела новая пирамида, ни в чём не уступавшая первой. Она красовалась на маскараде 31 декабря 1817 года; первенство осталось на сей раз за нею, за первой ротой; это подтвердили все, подтвердил и сам внук директора, который был так незлопамятен, что, в уважение общей радости и удовольствия на маскараде, и не поминал о том участии, какое принимал он в сооружении этого знаменитого здания.
       Теперь, кончив рассказ, я вас спрошу: что это такое? Чего вы ожидаете от такого воспитателя? Но вы опять отвечаете мне, что это, либо выдумка злословия, либо пример, который в примеры не годится, потому что представляет неслыханное исключение. Итак, возьмём что-нибудь необходимое.
       Начальник, при воспитаннике, спрашивает в сомнении: исполняется ли такое-то правило или приказание? И воспитатель удостоверяет его в этом самым положительным образом, не смигивая глазом, хотя и лжёт нагло.
       Воспитанник знал дома два чужих языка и позабыл их в заведении наполовину, а воспитатель уверяет радушного посетителя на испытании, что мальчик выучился этим языкам здесь.
       Воспитатель ходит в церковь; или водит туда мальчиков по положению, при начальнике даже много крестится, но понятия и убеждения его о вере и вечности не могут укрыться от тех, с кем он проводит по несколько часов в день. Облыжность, ханжество, беспечность, самотничество, в каких бы мелких и скрытных видах и размерах оно не проявлялось, прилипчивее чумы и поражает вокруг себя всё, что не бежит без оглядки. Но может быть всего этого нет и не бывало, и быть не может, всё это выдумки и клевета? Вот такое-то отрицательное направление нас и губит; донесения о благополучии ослепительны, как весенний снег.
       Не будем спорить, я ищу и желаю совсем иного. Выкиньте все примеры мои как непригодные к делу, и вставьте свои, то есть случаи вам самим известные. Поройтесь в памяти, вы их найдёте.
       Подведите к ним моё, или пожалуй также своё, заключение и оно ничем не будет разниться от того, что сказано, по глубокому и полному убеждению в этой статейке.
       Воспитатель, в отношении нравственном, сам должен быть тем, чем он хочет сделать своего воспитанника; по крайней мере должен искренно и умилительно желать быть таким и всеми силами к тому стремиться.
       Но вы скажите, что ангелов совершенства нет на земле, мы все люди; для того-то я сказав, что «воспитатель должен таким быть», прибавил: «или искренно хотеть быть таким и всеми силами к тому стремиться». Будь же он прям и правдив, желай и ищи добра; этого довольно. Ищи он случая в присутствии воспитанников, но без похвальбы, без малейшего тщеславия, сознаваться в ошибках своих, и один подобный пример направит на добрый путь десятки малолетков.
       Вот в чём заключается наука нравственного воспитания.