| |
|
Третий день у нас живёт 70-летний странник Алексей, родом из медвежьего угла Меленковского уезда, Владимирской губернии. Что хорошего в нём, так это простота его обхождения с людьми, простота сердца, отсутствие того, что как мне не по духу во многих ему подобных, - это плохо скрываемое стремление выдать себя за кого-то великого, прозорливого, свыше одарённого и уж конечно святого.
Не из числа обыкновенных история его жизни.
Без отца Алексей остался ребёнком восемнадцати месяцев. Вскормила и воспитала его с пятью братьями мать-вдова, и когда старшему из братьев исполнились годы идти в солдаты, Алексей тогда вызвался идти за него отбывать солдатчину. Стал он просить на это материнского благословения, но благословения не получил.
- Ступай, - сказала мать, - когда выйдет твой срок, наравне со всеми, по жребию: жребий – святое дело.
Так и не пустила. В солдаты Алексей не попал – вынул дальний жребий, и стал ходить по заработкам на сторону. Работал он и в Ярославле, и в Рыбинске, всё более в крючниках: кули на баржи и с барж таскал на богатырских своих плечах.
Так жил Алексей той былью, которая не в укор добру молодцу, до 24 лет, когда мать решила остепенить беспутную головушку и выбрала Алексею невесту.
День свадьбы круто повернул жизнь Алексея, так круто, что не только от прежней его жизни, но и от него самого ничего не осталось. Родной по отцу дядя Алексея был известный всему околотку колдун, которого вся округа боялась пуще самого беса. Алексей, как человек бывалый, его не боялся и на свадьбу не позвал.
Это был вызов как бы самому нечистому, за который пришлось поплатиться бедняге так, что, не знай мы подобных историй из житий святых, и поверить было бы трудно такой расплате.
Когда молодые с поезжанами вернулись из церкви в дом жениха и свадебный пир шёл горой, пришел и дядя к племяннику на свадьбу; пришёл незваный, непрошеный, страшный, поздравил молодых, зло усмехнулся себе в бороду и потребовал водки.
- У меня на ту пору, - рассказывал Алексей, - была в руках начатая полубутылка, я ему её и отдал. Он выпил, потребовал ещё, я отказал. Дядя глянул на меня, сверкнул глазами, ничего не сказал и молча вышел из горницы. И не успел он перешагнуть порога, как из сенец, вижу, лезет медведь и прямо на меня. Я только успел крикнуть: «Глядите – медведь!» - уже больше ничего не помнил… Год и семь месяцев после того пролежал я без памяти. Приходил в себя только на короткое время и тогда впадал в такое исступление и бешенство, что со мною десяток дюжих мужиков едва могли справиться. Я рвал верёвки, которыми меня вязали, как нитки, пока не удалось меня опутать ими, как паук муху паутиной: уж больно силён я бывал во время своих припадков… Святых тайн сообщаться я не мог, святыни никакой не переносил и всюду, и во всём видел страшного колдуна-дядю.
- Вон он, - кричал я, - вон он стоит за окошком. Дате мне топор, я срублю его!
- Нет, его тут, - говорят мне.
- Как нет? – кричу, - вон он! Вы-то его не видите, а я хорошо вижу. Подайте топор, я зарублю его!
И я рвался и метался, беснуясь и крича не своим голосом. Меня вязали, и я вновь впадал в беспамятство.
Так продолжалось со мною полтора года.
Когда на второй год пошёл седьмой месяц, я опомнился, пришёл в себя, но уже вышла из меня вся сила, и я, как малый ребёнок, остался прикованным к своему ложу: меня из рук кормили, поворачивали с боку на бок; ни рукой, ни ногой я двигать не мог, пошевельнуться не был в силах. Мать умерла с горя, а жена ушла. Взялась тогда за мной ходить Христа ради одна наша деревенская вдова, Мария: она меня и поила, и кормила, она же меня и обмывала. Прежних припадков беснования и злобы со мною не было, но святости я переносить по-прежнему не мог никакой, не мог причащаться Святых Христовых Таин.
Так продолжалось ровно четырнадцать лет.
Когда исполнилось муке моей четырнадцать годков, пришёл по лету к нам какой-то старичок, пришёл ласковый такой да и говорит:
- Ну, - говорит, - полно тебе хворать, будет лежать, пора и вставать! Я тебе, - говорит, - напишу письмо к одному человеку, а ты письмо это отправь на почту. Придёт тебе на письмо это ответ, ты всё, что прописано будет в том ответе, сделай и будешь здрав.
Написал тут при нас с Марией старичок тот письмо, отдал его нам, попрощался и вышел.
- Поди, - говорю я Марье, - вороти старика! Как же это мы у него, - говорю, - не поспрошали: ни кто он, ни откуда? Догони, верни!
А старичок как сквозь землю провалился: так и не нашла его Мария.
Письмо мы послали, а куда и сами не знали. Только дней через десять мы получили на него ответ, и пришёл он от отца Иоанна Кронштадтского, а в письме том – прочли нам – писано было так: «Отправляйся к Оранской Божией Матери, отслужи Ей два простых молебна, а третий с водосвятием и будешь здрав.
Прочитали мне письмо… Идти! Куда идти? Лежал человек четырнадцать годов и теперь лежу как колода: ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу.
Прошло три дня. Опять заявляется к нам какой-то старичок. Обличье у него как будто другое, что у первого. А сердцем я чую, что он всё тот же; чую – тот же, а допросить почему-то не смею.
- Что ж, - спрашивает, - есть тебе письмо?
- Получил, - говорю
- Что ж там прописано?
- Велят, - говорю, - идти к Оранской Царице Небесной, да как я пойду, колья недвижим?
- Ну, - говорит старичок Марии, - свези его в село да причасти. Причастит его священник, благословит идти – он и пойдет тогда себе с Богом.
Сказал старичок эти слова и вышел. Мария за ним, а его опять след простыл. Видно, не из здешних старичок то был, не из земных, а из небесных, что не могла его оба раза найти Мария.
И вот свезли меня на село, в дом к священнику; на дому у него меня причастили. Причастился я спокойно, как будто во мне не было нечистой силы; только по холоду внутри себя чувствовал, что всё ещё сидит она во мне, не вышла, а только притаилась. Причастил меня батюшка и оставил у себя ночевать. Когда в доме все заснули, захотелось мне выйти по своей надобности. И думаю: что мне теперь делать? Как бы, никого не беспокоя, ухитриться мне сделать это самому? И вдруг почувствовал я в себе силу встать; встал, прислонился к стенке да по стенке к двери, в сенцы; с сенец на крыльцо, а уж как с крыльца сошёл я, того и не помнил от радости. Пал я тут на коленки и залился слезами благодарности к Богу. Сколько времени я простоял на коленях, молясь и благодаря Бога, тоже не помню. Помню только, что пришёл, взыскавшись меня, на двор священник и поднял меня с колен. С его помощью я легко добрался до постели. И что тут только было – радость-то какая! И сказать того невозможно, - можно только плакать на радостях; до сих пор плачу, как вспоминаю.
Стали утром мы у батюшки чай пить, я и говорю ему:
- Благослови мне идти к Оранской Царице Небесной!
- Что ж, - говорит, - коли уже пошёл, так и иди с Богом: Бог благословит!
- Ну, - говорю, - будет надо мною милость Божия, так вы уж меня до году не ждите: пойду ходить по святым местам.
И вот пошёл я от батюшки, и все дивились на меня, как это я мог пойти, пятнадцать годов неподвижным пролежавши. И в первый день я за весь день прошёл ровно две версты до ближайшей деревни. На другой день – больше, а чем дальше , тем больше; а там и вовсе стали развязываться мои ноги. Так дошёл я до Кутузова монастыря. В Кутузовом мне сказали: «Ждём к себе Оранскую Царицу Небесную».
- Где, - спрашиваю, - Она теперь?
- В селе Теплове, - говорят
А Теплово-село от Кутузова монастыря 35 вёрст. Поднялся я до свету, да и пошёл к Ней, к матушке, во весь ход, как только раньше совсем здоровым хаживал; и отмахал я эти 35 вёрст так, что в Теплово угодил к запричастному. А Она, Матушка, Царица Небесная, стоит в тепловском храме Своею чудотворною иконою и точно меня, окаянного, дожидается… Кончилась обедня, я заказал служить три молебна – два простых и один водосвятный. И вот, когда за водосвятным молебном стали погружать крест, тут-то и схватила меня нечистая сила и брякнула меня оземь без памяти, но не могла устоять перед владычицей: опустилась в моей утробе книзу и из пальцев ног вышла вон. С тех пор на ножных пальцах у меня нет ногтей: все пооторваны бесами, вышедшими из меня чудом Оранской Царицы Небесной. Меня долго отливали водой, святую воду в рот лили и привели, наконец, в чувство. И когда я пришёл в себя, то сразу почувствовал, что не стало внутри меня того страшного холоду, от которого я так страдал прежде, и стал я стой поры всем телом здрав, как вчера родился; только вот руки мои трусятся – нипочём работать не в силах, не только работать, а и ложки держать не могут. |
|
|
